В молодые годы он был воплощением свободы. Мог в разгар концерта спуститься в партер и пригласить на танец Майю Плисецкую. Профессиональным боксерским хуком отразить ночное нападение парижских бандитов. В возрасте за 50 сфотографироваться для обложки «Огонька» с обнаженным торсом. Он готов был репетировать даже в аэропорту, если рейс отменен из–за непогоды. И подарить кому–то скрипку, кому–то инвалидную коляску. Если видит, что безбилетная публика осаждает зал, приказывает впустить всех немедленно и бесплатно, если его об этом попросили. Нынче маэстро побывал в нашей стране во время V Международного фестиваля «Владимир Спиваков приглашает...». Дирижировал нашумевшим гала–концертом Анны Нетребко и Юсифа Эйвазова. Вместе со своим прославленным коллективом «Виртуозы Москвы» выступил в Гомеле, Могилеве и Минске. Но при всей суете этих гастролей нашел время на интервью «СБ».
– Владимир Теодорович, почему в тяжелые послевоенные годы вы решили играть на скрипке?
– У меня мама была пианистка. Училась в Ленинградской консерватории у знаменитой Ольги Калантаровой, а до этого в Одессе у Берты Рейнгбальд, у которой учился Эмиль Гилельс. Она с ним очень дружила.
– Но почему тогда скрипка, а не фортепиано?
– Вначале была виолончель, но мне было тяжело ее носить, и я попросил что–нибудь полегче. Тогда мне дали скрипку.
– А почему тогда, при всех ваших скрипичных победах, вы занялись еще и дирижированием?
– Как сказал Нейгауз, в каждом хорошем музыканте сидит дирижер. И я всегда чувствовал в себе это дирижерское начало. Мне повезло, я как скрипач играл с лучшими дирижерами мира – с Озавой, Маазелем, Бернстайном, Ляйнсдорфом, Аббадо, Джулини...
Первые уроки дирижирования я получил у Лорина Маазеля. Это была уникальная личность! Он мог записать по памяти любой такт любой симфонии, всю партитуру снизу доверху. Общение с такими людьми – большая школа! Но я чувствовал, что мне не хватает профессионализма, и я еще пять лет учился у Израиля Борисовича Гусмана.
– Говорят, вы были дружны с Бернстайном, и он подарил вам свою дирижерскую палочку.
– Она и сегодня со мной!
– А ваш любимый композитор Шостакович? Вы с ним общались?
– Да, но очень мало! Лет 40 назад мы с пианистом Борисом Бехтеревым сделали переложение его фортепианного цикла «Афоризмы», который в СССР считался формалистическим и был запрещен. Прежде чем отправлять ноты в Западную Германию, нужно было, чтобы Шостакович их посмотрел. Он в это время лежал в больнице и передал через сына Максима, что наша версия его вполне устраивает. В результате эта вещь была опубликована в издательстве Sikorski, и с тех пор ее играют во всем мире.
Кроме того, я на конкурсе Чайковского исполнял его сонату, и Дмитрий Дмитриевич самолично поздравил меня и сказал, что мое исполнение было лучшим.
– Но дружбы с ним у вас не было?
– Нет, что вы, я тогда был слишком молод!
– Сейчас на фестивале вы вновь исполнили его Камерную симфонию «Памяти жертв фашизма и войны».
– Любопытно, что мы впервые сыграли ее много лет назад именно в Минске, и тогда же я понял ее глубинный смысл. Я сказал жене: «Сати, в этом месте Шостакович представляет себе, что его убили, и смотрит на этот мир уже с высоты, как Шекспир. Я уверен, что Шостакович написал эту симфонию как эпитафию в память о самом себе».
И что вы думаете? Я угадал. Через 15 лет была опубликована переписка Шостаковича с его другом Исааком Гликманом, и на одной из страниц я читаю: «Сегодня закончил восьмой квартет, – а это и есть Камерная симфония. – Поскольку я думаю, что ни одному человеку не придет в голову написать что–нибудь в память обо мне, я решил сделать это сам».
– Вы из года в год приезжаете в Беларусь. Почему?
– Я люблю Беларусь и белорусов. Для меня это почти родная страна. У моей мамы было много подруг из Беларуси. Некоторые вместе с ней прошли блокаду. Я знаю, как мужественно вели себя белорусы во время войны.
– Вы всегда помогали белорусским детям...
– А был еще Объединенный молодежный оркестр, с которым мы выступали в ООН и в ЮНЕСКО. Большинство его участников были из Беларуси. На траурных торжествах в честь 25–й годовщины Чернобыля я встретился с Генеральным секретарем ООН, и он сказал: «Я никогда не забуду концерт, который вы дали с молодежным оркестром! Это был лучший день в моей жизни!»
– Отчего этот проект прекратился?
– Там сменилось руководство, и мне не захотелось продолжать. Но мне по–прежнему дорога эта идея – сохранить культурное пространство. Потому что искусство не может сидеть в клетке. Оно, как птица, должно петь без всяких границ.
– Какие у вас впечатления от работы с нашим симфоническим оркестром?
– Очень хорошие. Единственное, чего бы мне хотелось пожелать, – чтобы у музыкантов были достойные инструменты.
– Вы знаете и любите белорусскую историю и культуру...
– Если мы хотим, чтобы в настоящем и в будущем было хорошо, необходимо помнить о том, что было в прошлом. Я бывал в белорусских музеях, видел хранящиеся там художественные сокровища и восхищался, насколько бережно к ним относятся. Еще со времен СССР я коллекционировал иконы ветковских староверов, которые испокон веков в мире и согласии живут на вашей земле.
Есть и современные белорусские художники, перед которыми мне хочется снять шляпу. Например, гениальный Александр Кищенко. Те несколько вещей, которые я видел, запечатлелись в моей памяти навсегда.
А недавно мой друг Максим Берин, продюсер фестиваля «Владимир Спиваков представляет...», сделал мне к дню рождения выдающийся подарок. Мне трудно дарить подарки, я дорогие вещи не люблю. Предпочитаю то, что остается в душе, создает гармонию и примиряет с действительностью. На сей раз таким подарком стал бюст Рахманинова работы белорусских скульпторов Льва и Сергея Гумилевских. Для меня отлили его точную копию в бронзе, и теперь он установлен в московском Доме музыки. Хотел бы, чтобы такой Дом музыки появился и в Минске. Ваши музыканты, ваша публика этого достойны.
